Оглавление
Среди современных исследователей древнекитайской культуры нет единства взглядов по вопросу о том, в какой форме передавались первоначально древнейшие историко-повествовательные, религиозно-обрядовые, философские и другие тексты, какие источники — устные или письменные — играли решающую роль в процессе их сложения. Некогда О. Франке выступал с утверждениями, что в эпоху Шан (2-я половина II тыс. до н.э.) и в периоды Западного и Восточного Чжоу (начало I тыс. до н.э.) письменность не получила сколько-нибудь широкого распространения, что в те времена единственной формой письменности были гадательные и документальные надписи на костях домашних животных, щитах черепах, бронзовых сосудах и колоколах. По его мнению, отсутствие портативного писчего материала делало невозможным запись сколько-нибудь крупных литературных произведений.
Подобное мнение о древнекитайской письменной традиции вступает в конфликт с фактами. Исследователи высказывают предположение, что наряду с дошедшими до нас надписями на гадательных костях и бронзовой ритуальной утвари в эпоху Шан и в начале эпохи Чжоу были распространены тексты с иным содержанием, которые не сохранились, так как были записаны на бамбуковых и деревянных планках. Как свидетельство обоснованности данного предположения может быть отмечено то, что в иньских гадательных надписях представлены пиктографические обозначения в виде схематических изображений связки бамбуковых или деревянных планок. Что касается периодов Западного и Восточного Чжоу, то свидетельства различных нарративных источников не оставляют и тени сомнения в том, что бамбук был тогда широко известен как материал для письма. В одной из песен «Шицзина», описывающей дальний поход, сказано: «Разве не думаем мы о возвращении домой? Но страшимся приказа на бамбуковых планках». «Яньцзы чуньцю» упоминает о том, что в VII в. до н.э. при составлении документальных записей использовали шелк и бамбук. В рассказах «Цзо-чжуаня», относящихся к середине VI в. до н.э., встречаются сведения о том, что бамбуковые планки служили писчим материалом для хронистов разных царств. В одном из них говорится: «Я провинился перед моим государем, но раскаянием ничего не достигнешь: ведь мое имя попало в записанные на бамбуковых планках хроники правителей…»
Для истории древнекитайской письменной культуры большой интерес представляет находка в 1957 г. в гробнице чуского правителя в окрестностях Синьяна (пров. Хэнань) нескольких десятков бамбуковых планок, на одной стороне которых вертикальной колонкой были написаны иероглифы. Для синьянской гробницы некоторые историки предлагают достаточно раннюю датировку — VII-V вв. до н.э. По предварительным исследованиям, там был записан связный этико-политический текст конфуцианского направления. Синьянскую находку можно считать первой подлинной бамбуковой «книгой» чжоуского времени, найденной археологами.
По синьянской находке можно судить о некоторых внешних особенностях несохранившихся чжоуских «книг». Каждая бамбуковая «страница» содержала от 30 до 40 иероглифов, выведенных писчей кистью. Возможно, что в позднечжоуское время существовал особый тип «книжного» письма. По крайней мере современные исследователи отметили, что начертания иероглифов на синьянских бамбуковых планках, на чжаньгоском шелковом свитке из Чанша, содержащем календарно-астрологические тексты, и на нефритовых пластинках из-под г. Хоума (пров. Шаньси) с текстами клятв обнаруживают очевидные черты сходства. Данные археологии и свидетельства древних нарративных источников указывают на то, что изготовление бамбуковых «книг», а также их распространение не требовало, как иногда утверждают, чрезмерных усилий и затрат. Бамбуковые «книги» с их весьма узкими и тонкими «страницами», сброшюрованными в отдельные связки-главы, были достаточно удобны при различных обстоятельствах. В одном из текстов периода Чжаньго сказано, что Су Цинь, известный дипломат того времени, был вынужден в начале своей карьеры носить свои книги «на плече в коробе». Сохранилось также упоминание о том, что философ Моцзы (V-IV вв. до н.э.), собираясь отправиться «в качестве посла в царство Вэй», «сложил в свои повозки весьма много книг».
Искусство составления датированных записей зародилось в эпоху Шан в среде жрецов аньянского оракула. Регулярно составлявшиеся ими гадательные тексты включали наряду с формулой гадания и сведения о том, как проявились сделанные жрецом предсказания.
К шанской эпохе также относятся надписи на костях, лишенные гадательных формул. Они носят чисто «светский» характер и обычно представляют собой весьма лапидарные рассказы о деяниях вана. Очевидно, в подобных случаях результативная часть гадательного текста давала шанскому писцу готовую форму, которой он пользовался в качестве основы для отдельных фактических сообщений. На это, в частности, указывает способ датировки последних. Некоторые современные исследователи видят в такого рода надписях свидетельство зарождения практики регулярного составления придворными писцами вана текстов историко-документального характера, своего рода архивов.
Это мнение, по-видимому, соответствует действительности, ибо эпиграфические материалы, относящиеся к периоду, непосредственно следовавшему за падением государства Шан и установлением власти династии Чжоу, — а именно тексты надписей на западночжоуских бронзовых ритуальных сосудах открывают картину необычайного роста общественно-политического значения документальных и исторических записей.
О том внимании, которое в этот период уделялось официальным документам, свидетельствует наличие при дворе специальных архивов для их хранения. Так, в «Цзочжуане» читаем: «Некогда Чжоу-гун и Тай-гун были ближайшими помощниками дома Чжоу, они помогали Чэн-вану». Чэн-ван отблагодарил их и подарил им [текст] клятвенного обещания, который был помещен в «палате договоров (мэнфу)».
На вопрос, в чьем ведении находился весь комплекс специальных функций, связанных с составлением документальных и исторических записей (наблюдение за календарем; определение, на каком году правления, в каком месяце и в какой день свершилось событие; наблюдение за материалами государственных архивов, наконец, точное фиксирование фактов), отвечают свидетельства нарративных источников, относящихся уже к восточночжоускому периоду, когда в древнем Китае произошло заметное ослабление политической власти чжоуских ванов, которое сопровождалось ростом самостоятельности местных правителей.
На основании этих источников современными исследователями было установлено, что регулярное составление календаря, заключавшего в себе программу государственного богослужения, входило в обязанности ши, особой коллегии чиновников-жрецов. Известно, что последние осуществляли также высший надзор за государственными культами, при священнодействиях и церемониях выступали как жрецы и священнослужители, были астрологами, гадали по костям животных и т.д.
Меньше внимания обращали на ту сторону деятельности представителей ши, которая с современной точки зрения носила чисто «светский» характер. Однако свидетельства источников и здесь достаточно выразительны. Начнем с наиболее ранних.
В «Цзочжуане» в речи чжоуского Цзин-вана (правил в 544-519 гг. до н.э.) содержится рассказ о том, каково было происхождение родовых прозваний ши, живших в царстве Цзинь в VIII в. до н.э.: «Сунь Боянь ведал законами (дянь) и списками (цзи) в Цзинь, участвовал в делах управления [страной], поэтому ему дали родовое прозвище Цзи». В этом отрывке цзиньский ши Сунь Боянь выступает как хранитель архива, причем его особо подчеркиваемое здесь активное участие в политической жизни страны недвусмысленно указывает на то, что находившийся в его ведении архив был государственным, а не религиозным.
Согласно «Планам сражающихся царств» (Чжаньго цэ), в Чжао имелась должность чиновника юйши, в обязанности которого входил сбор дипломатических посланий, направлявшихся чжаоскому вану. Чиновники ши, выступая в качестве советников, в сложных случаях административно-государственной практики подыскивали подходящие к данной ситуации поучительные примеры как из недавнего прошлого своей страны, так и из общечжоуских исторических преданий и генеалогических легенд. Последнее обстоятельство перекликается с сообщениями источников, указывающих на то, что некоторые представители коллегии ши исполняли функции хронистов.
Из нарративных памятников могут быть извлечены и факты иного рода, которые свидетельствуют о том, что в период Восточного Чжоу документальная запись и книга занимали выдающееся место в жизни древнекитайского общества, оттеснив на задний план устное предание. Имеются сведения, что такая важная общественная функция, как поддержание культурной традиции посредством передачи ее от одного поколения к другому, осуществлялась в ряде случаев с помощью книжного образования.
Так, в речи, приписываемой чускому сановнику Шэнь Шуши, входящей в состав «Гоюя», среди рассуждений о том, как и чему следует учить наследника Чжуан-вана (конец VII в. до н.э.), неоднократно упоминаются тексты сочинений и государственных документов: «Шуши сказал: „Обучая его по “Чуньцю”, побудишь превозносить добро и порицать зло, чтобы сделать воздержанным его сердце. Обучая его родословным, побудишь прославлять свет и добродетель и отвергать мрак и невежество, чтобы он в своих поступках избавился от страха. Обучая его одам, побудишь повсюду прославлять добродетель, чтобы сделать просвещенными его устремления. Обучая его обрядам и установлениям, заставишь узнать о правилах для высших и низших. Обучая его музыке, избавишь от скверны и подавишь в нем легкомыслие. Обучая указам и повелениям, заставишь разбираться в государственных делах. Обучая его речам, сделаешь ясней ему добродетель и побудишь его узнать, что ваны прежних дней занимались разъяснением добродетели среди народа. Обучая его по древним записям, заставишь узнать о тех, кто погибал и кто возвышался, и избавишь его от страха. Обучая его по кодексу наставлений, заставишь узнать, каков порядок поколений, побудишь сопоставлять то, как они исполняли свой долг”».
Нет сомнения в том, что под названием «Чуньцю» скрывалась либо определенная книга, либо серия книг. Говоря об обучении по «древним записям» и по «кодексу наставлений», Шэнь Шуши также, очевидно, имел в виду ознакомление наследника с какими-то известными текстами. «Начитанность» нередко выступала как синоним образованности и компетентности. Так, в «Цзочжуане» читаем: «Ван сказал: „Это хороший историограф… Он в состоянии прочесть о трех усыпальницах, пяти правилах, восьми мерах, десяти холмах”».
Интересным указанием на распространенность среди народа письменности и элементарной грамотности служит то, что, согласно «Чжоули», чжоуские власти находили необходимым вывешивать тексты официальных «поучений» для всеобщего обозрения. Имеются также упоминания о том, что в храмах предков государственных деятелей периода Чуньцю выставлялись таблички с описанием их заслуг перед страной. К этому можно добавить одну характерную деталь. Достаточно трафаретная литературная характеристика государственных деятелей и ученых в позднечжоуских сочинениях обычно содержит упоминание о том, что герой усердно читал книги, пренебрегая сном. Неудивительно, что в условиях роста книжности и книжной культуры среди обязанностей чиновников ши на первое место постепенно выдвигается обязанность «записывать события».
Так, в «Основных записях [царства] Цинь» Сыма Цяня под 763 г. до н.э. сказано: «Впервые учредили [ должность] ши, чтобы записывал события». Аналогичные сообщения относятся к периоду Чжаньго. Так, в «Чжаньго цэ» говорится: «[Чжаоский ван] встретился с циньским ваном в Мяньчи. Выпив вина и захмелев, циньский ван сказал: „Я слыхал, что ты, чжаоский ван, хороший музыкант. Прошу тебя, сыграй на гуслях”. Когда чжаоский ван коснулся струн, циньский юйши вышел вперед и записал: „В такой-то год, в таком-то месяце, в такой-то день циньский ван и чжаоский ван пировали во время встречи, и [ циньский ван] приказал чжаоскому вану сыграть на гуслях”».
Таким образом, среди многочисленных обязанностей ши выделяется комплекс, имеющий непосредственное отношение к зарождению и развитию древнекитайской историографии:
Действительно, в позднечжоуских нарративных источниках (в частности, в «Люйши чуньцю») имеются ссылки на несохранившиеся сочинения хроникального характера, которые назывались шицзи (записи). О шицзи упоминает и Сыма Цянь: «Кунцзы читал шицзи. Дойдя до того места, где говорилось о восстановлении [владения] Чэнь [царством] Чу, он воскликнул: „Сколь мудр чуский Чжуан-ван!”».
Эти сообщения с несомненностью свидетельствуют, что к V в. до н.э. из отдельных хроникальных записей были уже составлены сводные тексты. Более того, ссылки и цитаты, во множестве встречающиеся на страницах источников VIII-III вв. до н.э., хранят память о десятках книг, утраченных еще в древности и неизвестных составителям ханьских литературных каталогов. Бросается в глаза, что в общей культуре древнего Китая был весьма велик удельный вес исторического знания. Наибольшее число ссылок падает на исторические сочинения. Древние авторы чаще всего упоминают разного рода «записи»:
Цитаты из этих древних источников, пересказы содержания, а также ряд указаний общего характера дают основание считать, что имелись в виду «записи» об исторических событиях и лицах. В названиях сочинений, упоминаемых в историографических и философских памятниках, слово «записи» часто выступало в сочетании с разными определениями к нему:
Последняя разновидность древнекитайской исторической письменности была, очевидно, наследницей разновременных, составленных хронистами разных царств летописных историй. Памятником летописания царства Чжэн была известная по данным «Цзочжуаня» «Чжэнская книга» (Чжэншу). Из этого же источника известны другие сочинения, содержавшие, по-видимому, сведения исторического характера:
В разных источниках встречаются указания на то, что в VIII-III вв. до н.э. существовали и другие сочинения, прямо или косвенно связанные с историческим знанием, которые впоследствии также были утрачены.
В древнем Китае гадание было возведено на уровень государственного института. Придворные астрологи и специалисты по скапулимантии, нейромантике и т.д. входили в состав той же чиновничье-жреческой коллегии, что и хронисты. Каждое крупное событие в историческом сознании чжоусцев ассоциировалось с теми знамениями и предсказаниями, которые ему предшествовали или сопутствовали. Поэтому-то наряду с регистрацией событий возникла практика регистрации наиболее знаменательных гаданий. Сохранилось упоминание о том, что среди книг периода Чжаньго, найденных в вэйском погребении в Цзи, имелся гадательный сборник Шичунь. По словам раннесредневековых библиографов, он содержал сведения о гаданиях на бирках, связанных с историческими событиями периода Чуньцю. В «Гоюе» приведены две небольшие цитаты из «Записей прорицателей» (Душичжицзи, Душицзи) царства Цзинь. К пророчествам этих «записей» обращались за советом при решении государственных вопросов.
Начиная по крайней мере с периода Восточного Чжоу письменная традиция прочно внедряется в область государственно-правовой практики. Можно считать доказанным наличие примерно с VI в. до н.э. (а может быть, и ранее) письменных законов в ряде центральнокитайских царств.
Точные и систематические записи стали вести не только в чжоуском домене, но и в центрах многочисленных царств, возникших на развалинах западночжоуской государственности. В Цинь, так же как и в других древнекитайских государствах VIII-III вв. до н.э., сумма первичных записей чиновников-хронистов составила со временем царский летописный свод, названный «Основными записями [царства] Цинь» (Циньцзи). Он единственный из летописных сводов чжоуского времени, который избежал литературной инквизиции Цинь Шихуана. Интересный опыт построения всеобщей древней истории Китая, соединенной с летописью царства Вэй (V-III вв. до н.э.), содержала книга «Погодовые записи на бамбуковых планках» (Чжушу цзинянь), найденная в III в. н.э. в вэйской гробнице в Цзи. В этом своде, известном нам лишь по фрагментам, не удалось обнаружить признаков прагматического изложения событий. По-видимому, древние записи были соединены в нем лишь внешней связью, представлявшей собой хронологии правителей Ся, Шан, Чжоу и Вэй.
Многочисленную группу составляли исторические сочинения типа чуньцю. Следует сказать, что некоторые позднечжоуские авторы видели в этом термине только название летописи царства Лу. Однако сочетание чуньцю в позднечжоуское время стали употреблять в обобщенном смысле, превратив его в terminus technicus для многочисленных местных и других историй. Сохранилось утверждение Моцзы: «Я видел чуньцю, происходящие из ста царств».
В трактате «Мэнцзы» говорится: «…После пресечения написания од была создана Чуньцю Чэн [царства] Цзинь, Таоу [царства] Чу и Чуньцю [царства] Лу. Их тексты — это [ тексты] ши чиновников-хронистов». В одном из описаний библиотеки, обнаруженной в 280 г. н.э. в вэйском погребении III в. до н.э. в Цзи, упоминается утраченное сочинение «Разные повествования» (Сотом), где «имеется Чуньцю [царства] Цзинь».
Приведенные выше материалы заставляют сделать вывод о бытовании в период Чжаньго одновременно по крайней мере двух историй царства Цзинь:
Официальный характер летописей царств Лу, Цзинь и Чу, упомянутых в трактате «Мэнцзы», определялся тем, что они были составлены из записей, ведшихся при ванских дворах чиновниками-хронистами. Что касается исчезнувших позднечжоуских чуньцю, память о которых хранят различные источники, то они, по-видимому, были результатом чисто литературных склонностей древнекитайских книжников, писавших их по собственной инициативе, — таковы, например, цитируемые в трактате «Моцзы» чжоуская, яньская, сунская и циская чуньцю.
Чуньцю, по-видимому, включали разного рода исторические предания и прозаические сказания, отражавшие полуфантастические представления разных слоев древнекитайского общества о прошлом.
Фрагменты утраченных сочинений типа чуньцю встречаются как в форме пересказа, так и в форме дословной передачи в речах государственных деятелей V-III вв. до н.э., собранных в «Чжаньго цэ» и в трактате «Хань Фэйцзы».
К сожалению, те сведения, которыми мы располагаем о восточночжоуских чуньцю, весьма неполны и отрывочны, поэтому об их внутренней структуре и других особенностях содержания приходится только догадываться. Можно высказать предположение, что для них был характерен хронологический принцип изложения. Последний позволял включать в них разнородные по характеру исторические рассказы. В ряде случаев в основу этих рассказов было положено историческое предание. Судя по данным «Цзочжуаня» и «Гоюя», вскоре после появления в свет таких преданий они должны были быть зафиксированы письменной традицией, ибо трудно себе представить, что спустя несколько десятилетий или столетий картина отраженных в них событий могла сохраниться в памяти передатчиков так подробно, со столь точными хронологическими указаниями.
VI-IV века до н.э. для древнекитайских царств были знаменательны ростом внутренних социально-экономических противоречий, сопровождавшимся необычайным усложнением общественно-политической жизни. Обострился антагонизм привилегированных семейно-родственных групп и центральной власти.
В этих условиях наряду с хрониками, объединявшими официальные записи о событиях, стали появляться исторические сочинения, проникнутые разноликой и весьма агрессивной тенденциозностью. Одновременно происходила окончательная кристаллизация взгляда на историческое сочинение как на средство воспитания или политическое руководство. Так, по «Гоюю», один из сановников чуского Чжуан-вана (613-590 гг. до н.э.), комментируя дисциплины, на основе которых было построено образование наследника, утверждал: «Преподавая ему (т.е. наследнику) чуньцю, побудишь его почитать добро и порицать зло».
По-видимому, круг чуньцю, упоминаемых в данной цитате, не был ограничен официальными хрониками и включал нравоучительные повествования.
У чжаньгоских авторов можно найти достаточное число свидетельств того, что генеалогические легенды, полупоэтические предания и нравоучительные сказания собирались и записывались в достаточно широких масштабах. Так, объединявшие их сочинения упоминаются в «Люйши чуньцю» под названием Гуцзи («Записи о былом») и Шангуцзи («Записи о глубокой древности»). Составители трактата «Хань Фэйцзы», неоднократно цитировавшие такого рода тексты, именуют их просто цзи («записи»).
Для создания развернутых и внутренне мотивированных повествований как нельзя лучше подходили и форма, и обширный материал зафиксированного в позднечжоуское время исторического предания.
На протяжении VII-III вв. до н.э. возникли разные жанры исторического рассказа, однако наибольшее распространение получили сочинения типа чуньцю.
В период Чжаньго появился ряд чуньцю, в которых вершился суд над правителями прошлых поколений и современными авторам властителями. К их числу относится созданная Юй Цином, сановником из царства Чжао, книга «Юйши чуньцю», которая известна по единственному ее описанию, имеющемуся в труде Сыма Цяня: «[Юй Цин], подымаясь, останавливался [в ней] на [событиях] периода Чуньцю, спускаясь, обозревал ближайшее время. В [ книге] говорилось о мере и соразмерности, о соответствии и обозначении, о предположениях и догадках, об управлении и замыслах. Всего было восемь связок, содержавших нападки и насмешки над удачами и неудачами [разных] государств». Судя по цитате, сохраненной Хань Фэйцзы, сходным было и содержание «Таоцзо чуньцю», утраченной еще в древности. В нашем распоряжении имеется лишь один источник, по которому можно судить о внутренней структуре и особенностях изложения исторического материала, присущих восточночжоуским хроникам.
Это «Чуньцю» — известный конфуцианский канон, для которого вышеупомянутый terminus technicus стал именем собственным.
Согласно свидетельству Мэнцзы (гл. «Тэн Вэнь-гун»), создание этого памятника также было связано с нравственной проповедью и стремлением исправлять общественные пороки: «Были такие подданные, которые убивали своих правителей. Были также сыновья, которые убивали своих отцов. Кунцзы устрашился, создал Чуньцю. Чуньцю — это деяния сына Неба. По этой причине Кунцзы сказал: „Познать меня можно только через Чуньцю”».
По словам Мэнцзы и Сыма Цяня, Конфуций составил «Чуньцю» на основе различных «записей ши». Материал расположен в нем по годам правления луских царей, живших в период между 722 и 481 гг. до н.э. Внутри каждого годового комплекса записи распределяются по сезонам, иногда по месяцам и дням. Для собранных в «Чуньцю» хроникальных записей характерны крайняя лаконичность и нечеткость в описаниях, что, как полагают некоторые исследователи, отражает еще достаточную примитивность потребности в фиксации исторических событий. К тому же круг фиксируемых хронистом событий в «Чуньцю» весьма узок, а связь между ними чисто внешняя. Например, под 9-м годом правления луского Инь-гуна сказано: «На девятом году, весной, [чжоуский] ван по воле Неба послал Нань Цзи [в Лу], чтобы тот осведомился [о здоровье луского правителя]. В третьем месяце, в день гуйю шел сильный дождь, был гром с молниями. В день гэнчэнь был большой снегопад. Умер Се. Летом построили стену вокруг Лана. Осень, седьмой месяц. Зимой [луский] гун встретился с циским хоу в [местности] Фан».
То обстоятельство, что авторство «Чуньцю» с глубокой древности приписывали Конфуцию, поддерживало постоянный интерес к вопросу об истинном характере содержания памятника. На протяжении двух тысячелетий «Чуньцю» обросла необозримой ортодоксальной экзегетической литературой, создатели которой пытались истолковать ее хроникальные записи как зашифрованные моральные формулы.
Считалось, что «Чуньцю» состоит из двух частей:
Как китайские, так и некоторые западные ученые ищут доказательства таинственного «символизма» «Чуньцю» в фактической неполноте, отрывочности, терминологической непоследовательности и неточности ее записей.
В течение последних десятилетий проделана значительная работа по реабилитации «Чуньцю» как хроники. В составе «Цзочжуаня» сохранились фрагменты летописей разных царств, составленных, вероятно, в то же время.
Ко времени составления «Чуньцю» древнекитайские историографы обладали достаточно развитыми средствами описания событий. Сохранились фрагменты летописей разных царств. Представленные в них методы фиксации исторических событий отличаются от тех, которые характерны для «Чуньцю». В этих текстах намного шире круг записей, характеризующих событие, отбор их отличается определенной последовательностью, в них прослеживается стремление установить не только хронологическую, но и прагматическую связь явлений. Создается впечатление, что неполнота и несвязность исторического повествования в «Чуньцю» были результатом искусственного отбора и удаления всех материалов, составлявших их прагматический контекст.
Текст «Чуньцю», которым мы сейчас располагаем, производит впечатление не хроники, а скорее сборника тем для нормативно-морализаторского комментария. В период Чжаньго такой комментарий, известный под названием «Цзочжуань», т.е. «Комментарий Цзо [Цюмина]», был составлен. О лице, которому приписывают авторство этого памятника, известно чуть ли не одно лишь его имя. По словам Сыма Цяня, он был младшим современником Кунцзы. Сыма Цянь приводит следующие мотивы создания им комментария на «Чуньцю»: «Цзо Цюмин, благородный муж из царства Лу, испугался, что у учеников и последователей [ Кунцзы] основы [мировоззрения] станут несходными, что [каждый] будет следовать своим устремлениям, что исчезнет истинный смысл [ учения Кунцзы]. По этой причине он, следуя „Записям шм”, [собранным] Кунцзы… создал „Цзоши чуньцю” („Чуньцю господина Цзо”)». Общепризнанно, что за «Цзоши чуньцю» здесь скрывается то же сочинение, которое впоследствии стали именовать «Цзочжуанем». Это, однако, не означает, что весь памятник сложился сразу и в том виде, в каком он дошел до наших дней. Слова Сыма Цяня о характере содержания «Цзоши чуньцю» перекликаются с тем, что в «Цзочжуане» имеется обширный слой текстов, содержащих нормативно-морализаторские оценки событий в духе раннего конфуцианства.
«Цзочжуань» включает большое количество самостоятельных прозаических повествований, темой которых служат события, происходившие на территории всех крупнейших древнекитайских владений в период с 722 по 463 г. до н.э., а также летописных цитат того времени. Пока еще точно не установлено, когда эти элементы были слиты в единый текст. Задаваясь вопросом о времени составления «Цзочжуаня», нельзя обойти вниманием некоторые результаты изучения исторических реалий и проделанный лингвистами анализ грамматического строя памятника.
На их основе может быть установлен terminus ante quem non окончательного оформления повествовательных элементов «Цзочжуаня». Это конец IV в. до н.э.
Как и других авторов того времени, составителей «Цзочжуаня» в исторических событиях привлекало не столько человеческое деяние как таковое, сколько проявление в нем космических сил «божественной воли» или нравственного сознания.
Характернейшая особенность входящих в состав «Цзочжуаня» исторических рассказов, резко отделяющая присущий им способ описания событий от хроникальной манеры «Чуньцю», состоит в обильном использовании прямой речи. Появление такого литературного приема легко объяснимо. Наиболее подходящей формой для описания закономерностей отражения космической модели в делах Поднебесной и для характеристики выводимых из нее социально-этических ценностей и норм оказались речи, вкладывавшиеся в уста тех, кому историческая традиция приписывала высшее знание о доктрине.
Как правило, в «Цзочжуане» через речи открывается субъективный мир действующих лиц, в них они выражают свои намерения и побудительные причины своих поступков.
В исторических рассказах «Цзочжуаня» речи использовались в качестве важнейших элементов объяснения причин описываемых в них событий.
Каковы же истоки того пристрастия, которое историографы периода Чжаньго питали к прямой речи?
Очевидно, не последнюю роль здесь играла зависимость от традиций и приемов исторического фольклора. Но был более важный, на наш взгляд, исток, о котором рассказывают материалы древних эпиграфических и нарративных памятников. Мы имеем в виду то влияние, которое оказывали на историографов некоторые стилевые особенности ранней документальной прозы, а также высокая культура посольской, воинской и других типов устной речи. Как известно, приказы и установления первых чжоуских правителей, нанесенные на поверхность бронзовых ритуальных сосудов, составлялись придворными писцами в форме речей, обращенных к владельцу ритуального сосуда. Распространенность подобных документальных текстов, содержание которых, по-видимому, имитировало речи, произносившиеся во время торжественного вручения инвеституры и в других официальных случаях, указывает на то, что речь издревле считалась важнейшим элементом государственного ритуала и политической жизни. В связи с этим особый интерес представляют сообщения источников о том, что уже во времена первых чжоуских ванов существовал обычай записывать содержание устных выступлений.
В источниках периода Восточного Чжоу появляются уже вполне достоверные упоминания о практике письменной фиксации устных выступлений.
В нарративных текстах, сложившихся в V-III вв. до н.э., можно найти упоминания о том, как ученики записывали слова наставников, как придворные писцы записывали понравившиеся правителям высказывания советников.
Весьма важным моментом подготовки дипломатических акций было составление посольских речей. Эти сведения содержатся в следующем отрывке из «Комментария Цзо»: «[Одной из сторон] государственной деятельности Цзы Чаня был отбор и использование [людей], наделенных способностями… Фэн Цзяньцзы был способен принимать решения по поводу важнейших дел. Цзы Дашу был красив и образован. Гунсунь Хуй обладал способностью знать обо всем, что делалось в соседних владениях… кроме того, он был искусен в составлении речей и распоряжений. Би Чэнь… добивался успеха, когда не город, а открытое поле становилось ареной [осуществления] его замыслов. Когда в царстве Чжэн намеревались войти в какие-либо сношения с местными владельцами, Цзы Чань справлялся у Цзы Юя о том, что происходит в соседних царствах, и поручал ему составить речи и распоряжения. Би Чэня он посылал в колеснице в поле и повелевал ему поразмыслить, подходят или нет [эти речи и распоряжения для данного случая]. Сообщив об этом Фэн Цзяньцзы, он поручал ему [подготовить] окончательное решение. После этого [все] передавалось Цзы Дашу, обязанностью которого было дать ход [делу] и ответствовать гостю (т.е. послу из другого царства)».
Описываемые здесь специальная подготовка и обсуждение содержания речей, предварявшие произнесение их перед послами соседних государств, свидетельствуют о том, что речи имели действительно политическое значение, оказывая заметное влияние на события.
Произнесенные при официальных обстоятельствах, они приравнивались к важным государственным документам. Для тогдашних историографов речи, как и события, должны были в равной мере иметь значения фактов, с которыми необходимо считаться. Данные обстоятельства, очевидно, и породили у позднечжоуских авторов стремление собирать нанесенные на бамбуковые дощечки записи устных выступлений.
Литературная судьба речи мало зависела от «произнесенного» оригинала, ибо контуры ее, сохраненные первоначальной записью, заполнялись содержанием через несколько десятилетий, а может быть, и столетий после того, как была сделана эта запись. Такая обработка первоначальной записи могла быть произведена официальным историографом. Под его кистью запись оживала, заполнялась историческими уподоблениями, цитатами из «Шицзина», извлечениями из преданий, образцами народной мудрости и т.д. Аналогичная операция могла быть проделана и кем-либо из литературно образованных людей позднечжоуского Китая, не связанных с официальной историографической школой.
В результате были созданы комплексы самостоятельных исторических рассказов, в которых в ткань повествовательно-летописного изложения введены передаваемые прямой речью устные наставления, увещевания и советы, произнесенные «добродетельными» сановниками при разнообразных обстоятельствах и перед различной аудиторией. Собранные вместе, эти рассказы составили книгу под названием «Повествования о царствах» («Гоюй»). Упоминаемые в ней наиболее ранние исторические события относятся ко времени Западного Чжоу. Однако содержание основной массы исторических рассказов в «Гоюе» связано с более поздним периодом — VIII-V вв. до н.э. Текст памятника включает несколько разделов:
Цепь исторических рассказов каждого раздела часто скреплена лишь хронологической последовательностью.
Вопрос о датировке «Гоюя» не был еще предметом специального исследования. Время составления дошедшего до наших дней текста памятника может быть приблизительно определено на основании некоторых частных наблюдений IV-III вв. до н.э., но не раньше.
В общих чертах хронологические рамки «Гоюя» и «Цзочжуаня» совпадают. Поэтому в обоих памятниках весьма часто действуют одни и те же герои, упоминаются одни и те же события, приводятся одни и те же выступления. Видимо, последнее обстоятельство в свое время немало способствовало зарождению версии, приписывающей мифическому Цзо Цюмину авторские права и на «Цзо-чжуань», и на «Гоюй».
Сопоставление параллельных текстов «Гоюя» и «Цзочжуаня» показывает, что они восходили к какой-то единой версии, однако в дальнейшем были подвергнуты самостоятельной литературной обработке. Отсюда несходство многих исторических деталей и стилистические расхождения.
В отечественном востоковедении получила распространение модификация взгляда на «Повествования о царствах» как на источник «Цзочжуаня». В ее основе лежит утверждение, что первое сочинение является «памятником ораторского искусства», в котором воспроизведены подлинные речи того, кому их приписывает историческое предание.
Исследование параллельных материалов «Цзочжуаня» и «Гоюя» показывает, что характерные расхождения между ними исключают возможность использования «Гоюя» в качестве непосредственной основы для «Цзочжуаня».
В «Гоюе» и в «Цзочжуане» есть достаточное число других примеров, которые, как установили современные исследователи, настолько расходятся по содержанию, что возможность прямой зависимости между ними исключена.
Наши наблюдения, а также данные других исследователей приводят к выводу, что основное содержание речей, введенных в текст «Гоюя» и «Цзочжуаня», не представляет собой воспроизведения слов оратора. Разные версии одних и тех же речей, по-видимому, объясняются тем, что создатели обоих сочинений тенденциозно перерабатывали имеющийся в их распоряжении материал.
В самом содержании речей отчетливо проступают признаки их чисто литературного происхождения. Особенно явственным представляется вымышленный характер речей, содержащих предсказания. Категоричность и точность «предсказаний» в речах «Гоюя» указывают на то, что они несомненно были сделаны задним числом. К числу полностью вымышленных, без сомнения, относятся речи, произнесенные при обстоятельствах, исключающих присутствие третьих лиц, которые могли бы запомнить или записать их содержание. Сомнения в подлинности речей «Гоюя» подкрепляются наблюдениями комментаторов, обнаруживших в них неправдоподобные детали и анахронизмы. Следы тщательной литературной отделки и переделки обнаруживаются в таких особенностях речей «Гоюя», как использование многочисленных цитат из древних, часто утраченных сочинений. Все это свидетельствует о том, что здесь мы скорее имеем дело с письменным авторским творчеством, чем с записями устной традиции. Когда древнекитайские исторические тексты претендуют на воспроизведение речей правителей, государственных деятелей и военачальников, мы, очевидно, чаще всего имеем дело с «литературным вымыслом». Последний вывод не должен заслонять того, что часто целью этих текстов было воспроизведение конкретных исторических событий, а также того, что эти тексты могли сохранять тесную связь с деятельностью определенных исторических лиц.
«Цзочжуань» и «Гоюй» содержат синтез достижений восточночжоуской историографии. В них собрано лучшее, что было выработано официальными хронистами в области упорядочения и обработки исторических материалов, отражены успехи государственного красноречия.
К началу периода Чжаньго среди составителей исторических текстов появляется множество лиц, не связанных с официальным летописанием. Свидетельством перемещения их интересов являются сочинения типа чуньцю, построенные по тематическому принципу, в которых исторический материал был подчинен авторским суждениям о нем. К их числу относится утраченное сочинение чжаоского сановника Юя, содержание которого известно лишь по библиографическому описанию Сыма Цяня и оглавлению разделов: «Мера и соразмерность», «Название и обозначение», «Политика и замыслы».
Рядом с такими видами исторического повествования продолжала жить и официальная историография. Однако в результате бурных событий, имевших место в ходе объединения Китая под властью Цинь Шихуанди, полные тексты хроник «сражающихся царств» погибли. По приказу Цинь Шихуанди, применившего на деле опыт идеологической борьбы периода Чжаньго, у населения были изъяты и сожжены «Шицзин», «Шуцзин» и различные философские книги. Эта мера отвечала устремлениям «школы закона» и сторонников конфуцианства в толковании Сюньцзы. Эта кампания не имела в виду изъятия книг по медицине, фармакологии, сельскому хозяйству, не касалась она и сочинений по различным отраслям знаний, имевшихся у чиновников, например юриспруденции. Ярким примером тому является находка 1975 г. в г. Юньмыне пров. Хубэй, где в погребении циньского чиновника было обнаружено 600 бамбуковых дощечек с юридическими текстами.
Как уже говорилось выше, в XI-VIII вв. до н.э. обычным материалом для письма были бамбуковые планки, но они не сохранились. Только в надписях на ритуальных бронзовых сосудах дошли до нас подлинные тексты периода Западного Чжоу. В древности бронзовые сосуды различных типов и форм, предназначенные для жертвенной пищи и вина, были необходимейшей принадлежностью торжественного ритуала жертвоприношений предкам. Они необычайно высоко ценились, тщательно оберегались и в каждой семье передавались из поколения в поколение. Те, для кого отливались сосуды, стремились в надписях на них запечатлеть самые важные моменты своей военной или административной карьеры, чтобы сохранить их в памяти потомков.
Бронзовые сосуды употреблялись обычно в официальных и торжественных случаях, при заключении договоров, скреплявшихся клятвами, и т.д.
Большую ценность для историка представляют надписи, содержащие подлинные распоряжения и указы чжоуского вала, касающиеся административных назначений, различных наград, пожалований территорий и зависимых людей и даже сообщающие о разборе имущественных тяжб между его подданными. Такого рода тексты на западночжоуских сосудах служат основным источником сведений об организации государственной власти и структуре западночжоуского общества.
Объем надписей в отдельных случаях был достаточно велик. Например, надпись на Да Юй дине содержит 291 иероглиф, на Сяо Юй дине — около 400, на Саныии панъ — 350, на Маогун дине — 499 и т.д. Известно более 3 тыс. сосудов с надписями, относящихся к эпохе Чжоу. К сожалению, большинство их найдено при случайных обстоятельствах в разные периоды средневековья и нового времени.
Совершенно особое место занимают надписи на ритуальных сосудах, открытых китайскими археологами в ходе научно организованных раскопок. Здесь не требуется специальной сложной проверки для установления их аутентичности. Их датировка основывается на ряде независимых археологических критериев. Наличие в новонайденных текстах сведений, имеющих параллели в эпиграфических памятниках, оригиналы которых давно утрачены, служит надежным свидетельством подлинности последних.
Интересно, что четыре наиболее ранних из числа западночжоуских документов на бронзовых сосудах сохраняют еще некоторые внешние особенности шанских надписей и имеют датировочную формулу в конце текста, тогда как среди более поздних получает распространение новая форма, согласно которой дату помещали в начале текста. В дальнейшем эта особенность сохраняется на протяжении столетий, ее переносят в свои труды составители хроник.
Надписи часто содержат датировочные формулы, упоминающие месяц, период месяца и обозначенный циклическими знаками день изготовления сосуда, однако в них весьма редко бывает названо имя правителя и год его правления. В области их датировок сложились два подхода. Одни исследователи сопоставляли данные надписей с ханьским календарем как древнейшим из дошедших до нас. Поскольку западночжоуский календарь нам не известен, достоверность результатов этого подхода вызывает большие сомнения. Сторонники второго подхода исходят из содержания надписи, упоминания в ней исторических лиц, храмов, событий, местностей. В тех случаях, когда эти сведения удается уложить в исторический контекст, такой подход несомненно надежен. Хронологизация надписей, не содержащих данных для исторических отождествлений, возможна лишь на основе палеографического анализа.
Китайские ученые разных эпох неоднократно пытались дешифровать надписи бронзовых сосудов. Первые значительные успехи китайской эпиграфики в этой области связаны с именем Ван Говэя (1887-1927). В дальнейшем изучение написей на ритуальных сосудах привлекло внимание еще целого ряда крупных исследователей и постепенно превратилось в самостоятельную историко-филологическую дисциплину. Были выработаны объективные методы оценки подлинности сосудов, включающие стилистические, эпиграфические и технологические критерии. Важнейшим результатом изучения древнекитайской ритуальной утвари в 20-30-е годы XX столетия явилась ее общая хронологизация и выделение стабильных серий сосудов, датированных периодом Западного Чжоу. Наибольшая трудность, с которой столкнулись китайские эпиграфисты и археологи, была связана с внутренней периодизацией этих серий. Было необходимо создать методику, которая позволила бы связать сосуд и его надпись с определенным моментом в почти трехсотлетней истории Западного Чжоу.
При работе с надписями на ритуальных сосудах эпохи Чжоу, происходящих из старых собраний, возникают трудности с их датировкой. В течение последних десятилетий количество известных науке надписей росло главным образом за счет находок на западночжоуских городищах и в могильниках, раскопанных археологами.
Систематическое изучение надписей на ритуальных сосудах в качестве важнейшего источника для реконструкции различных сторон жизни западночжоуского общества, его государственного устройства и хронологии началось в 20-х годах прошлого столетия.
Благодаря трудам Го Можо, Чэнь Мэнцзя, Кайдзука Сигэки, Ито Митихару, Сиракавы Сидзуки, А. Масперо, Х.Г. Крила и др. западночжоускую историю в значительной мере удалось освободить от схематизаторских и дидактических наслоений, оставленных позднейшей конфуцианской наукой.
Однако в истории западночжоуского общества, вследствие узости источниковедческой базы, недостаточной изученности религиозно-политических представлений, отразившихся в надписях, а также нечеткости методов анализа важнейших социально-экономических терминов и понятий, остается еще очень много неясного и спорного.
Расскажи друзьям:
Оцени: